И я решил, что подобное поведение — неправильно.

Почему мы все не согласились с этим? Почему наши взгляды настолько различаются? По всем другим вопросам мы были словно единое целое. Но сейчас я чувствовал себя таким же отчуждённым от других Невидимок, как и от обычных людей.

Фелипе бы сказал, что я до сих пор цепляюсь за устои и привычки старой жизни.

Может, он и прав.

Через несколько минут они вышли из переулка. Мне хотелось встать, подойти к женщине, проверить её состояние, однако я остался на месте, остался сидеть, опершись спиной на витрину «Баскин Робинса».

— Их кино уже, наверное, закончилось, — сказал Фелипе, поправляя пояс. — Лучше вернуться в кинотеатр.

Я кивнул, поднялся и пошёл по улице за остальными. Проходя мимо того переулка, я посмотрел туда, но женщины не увидел. Видимо, убежала.

— Ты — один из нас, — сказал мне Фелипе. — И ты часть всего этого.

— Я что-то сказал?

— Нет, но ты подумал. — Он посмотрел на меня. — Ты нам нужен.

Я ему не ответил.

— Ты готов убивать, но не станешь насиловать?

— Это другое. Это личное.

— Это всегда личное! Мы сражаемся не с отдельными людьми, а со всей системой. Мы должны бить тогда, когда можем и куда можем.

— Я себе это представлял не так, — сказал я.

Он остановился.

— Значит, ты против нас.

Я помотал головой.

— Нет, я не против вас.

— Значит, ты с нами.

Я ничего не ответил.

— Ты с нами, — повторил Фелипе.

Я медленно кивнул. Выбора у меня всё равно не было.

— Ага.

Он ухмыльнулся и обхватил меня за плечи.

— Как мушкетёры. Один за всех и все за одного.

Лицо онемело, но я всё-таки выдавил из себя улыбку. Я чувствовал себя грязным, мне не хотелось, чтобы он касался меня, но я ничего не сказал.

Я с ними. Я один из них.

А что ещё мне оставалось?

Кем ещё я мог быть?

Мы вернулись в кинотеатр.

5.

Мы жили в своём собственном мире, в своей личной Нетляндии, существовавшей там же, где и обычный мир, но словно бы где-то за углом. Мне это напомнило один из старых эпизодов «Внешних пределов», где время неожиданно остановилось и все, кроме одного мужчины и одной женщины, замерли. И они так и жили где-то в межвременье.

Только люди вокруг нас не замерли на месте.

Нас просто не замечали.

Довольно странное ощущение — контактировать с людьми и оставаться для них невидимым. Я, конечно, осознавал себя Невидимкой, но это уже другое. Я как будто действительно исчез, стал призраком. Прежде я ощущал себя частью мира. Меня не замечали, но я существовал. Теперь же… Я перестал жить в одной реальности со всеми остальными. Складывалось впечатление, что обычная жизнь — это кино, а я сторонний зритель: я мог наблюдать, но участия в происходящем не принимал.

По-настоящему живым я себя чувствовал лишь в компании других террористов. Мы словно подтверждали существование друг друга. Мы формировали свою реальность за пределами привычного мира, чуждость человеческому обществу росла во мне с каждым днём, я начал всё больше и больше времени проводить с остальными и всё реже оставался наедине с собой. Мне было приятно находиться в кругу других, осознавать, что я не одинок. Со временем мы всё чаще начали оставаться друг у друга на ночь, проводя вместе 24 часа в сутки.

Мы не проводили время в унынии. Мы веселились. У нашего состояния были свои небольшие преимущества. Мы могли ходить в любые рестораны, заказывать что угодно, сидеть там сколько угодно долго, а затем уходить, не заплатив. Могли ходить в любые магазины и брать приглянувшиеся вещи и продукты. Или бесплатно ходить в кино и на концерты.

Но во всём этом мне постоянно чего-то не доставало. Несмотря на попытки думать иначе, несмотря на бесконечное стремление продемонстрировать, как мы счастливы, что мы счастливее всех на свете, не думаю, что кто-то из нас на самом деле так считал.

Впрочем, мы никогда не маялись от скуки, нам всегда было чем заняться. Мы являли собой национальный стандарт и Америка была создана для нас. Нам нравилось ходить по магазинам. Мы веселились в парках развлечений, ходили по туристическим местам, слушали самую популярную музыку, смотрели самые кассовые фильмы. Всё вокруг подходило нам, как родное.

А когда мы уставали от законной деятельности, мы грабили, воровали, громили.

Мы всегда оставались террористами.

После изнасилования мы решили на пару недель залечь на дно. Не потому, что об этом случае рассказали в новостях и написали в газетах — скорее всего, о нём даже не доложили — и не потому, что мы не хотели быть пойманными, или Фелипе хотел сделать перерыв.

Он хотел восстановить моё доверие.

Глупость, конечно, но так и было. Ему было важно моё мнение. Остальные оказались очень взволнованы произошедшим. Они изучили от корки до корки все последние номера «Плейбоя», «Пентхауса», «Хаслера» и «Кавалера» и принялись вовсю обсуждать, кого бы им хотелось снять в следующий раз, однако Фелипе чётко дал понять, что больше изнасилований не будет. По крайней мере, пока. Вместо этого он принялся убеждать меня, что то изнасилование было очередной ступенью к нашей цели. Он беспокоился, что моё мнение о нём изменилось в худшую сторону, что я больше не уважаю его, как раньше и он отчаянно старался восстановить себя в моих глазах.

Конечно, моё самомнение от этого несколько выросло. Подобное отношение ко мне заставляло чувствовать себя важным. И должен признать, его аргументы были довольно убедительны. Я понимал его замысел и даже был согласен с ним на чисто теоретическом уровне. Но вместе с тем, я считал неправильным наказывать отдельных людей за огрехи той системы, к которой они принадлежали, и, надеюсь, я сумел донести до него эту мысль. Я вынудил его согласиться с тем, что изнасилование азиатки преследовало наши цели с очень большой натяжкой, он заявил, что отныне изнасилование будет применяться лишь для чёткого следования нашим задачам.

Если же кому-то захочется выпустить пар, он может снять проститутку.

Мы оба согласились, что так будет справедливо.

Стоял июль, когда мы решили устроить очередной теракт, который, на этот раз, совершенно точно попадёт в новости.

Мы тогда сидели в квартире Билла — просторных трёхкомнатных апартаментах в долине Фаунтейн — когда проснулись от рёва бензопилы. Звук был очень громким, яростным и раздавался в пугающей близи от нас. С бешено колотящимся от испуга сердцем я выскочил из спального мешка и распахнул дверь в спальню.

Посреди зала стоял Фелипе с работающей бензопилой в руках, в воздухе стоял запах бензина, а сам он размахивал пилой, изображая Кожемордого. Он увидел меня и ухмыльнулся.

Позади меня в дверном проёме спальни появился насмерть перепуганный Джеймс. Вскоре вышли остальные.

Фелипе опустил пилу и выключил. Его ухмылка стала ещё шире.

— Собирайтесь, детки. Едем в город.

У его ног валялись молотки, отвёртки, кусок трубы, топор, бейсбольная бита. В ушах до сих пор звенело от шума бензопилы.

— Чего? — переспросил я.

— Одевайтесь и собирайтесь. У меня есть план.

Колонной из трёх машин мы направились в Лос-Анджелес. Впереди ехал «Додж» Фелипе. Стоял воскресный день, пробок почти не было. Ночью дул сильный ветер, поэтому с рассветом можно было разглядеть горы Сан-Габриэль и Голливудские холмы. Вид на Лос-Анджелес открывался почти как в кино: бледно-голубое небо на заднем плане, легкая дымка скрывает очертания высоток.

Следуя за машиной Фелипе, мы съехали с шоссе на Вермонт-авеню, мимо разрисованных бандитскими граффити районов, мимо разгромленных продуктовых магазинов и полуразрушенных борделей. Мы свернули на бульвар Сансет и, проехав через Голливуд, оказались в Беверли Хиллс. Бензопила и инструменты лежали в багажнике моей машины, они гремели и шуршали на каждой кочке, на каждом повороте. Сидевший рядом со мной Бастер держал в руках камеру «Никон». Фелипе сказал взять её с собой.